(no subject)
Feb. 12th, 2009 10:09 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
polet_fantaziiКаждый раз, когда я пеку блины, я вспоминаю о брате. Он, такой аскетичный во всем остальном, любил их страстной любовью и поедал в огромном количестве. Блины были одним из немногих блюд, которые можно было приготовить почти всегда - и молоко, и мука обычно все же имелись, да и яйца исчезали с прилавков не так уж часто.
Мать обычно пекла блины по воскресеньям. В субботу я была в школе (о пятидневке тогда и мечтать в голову не приходило). Брат, кстати, на школу по субботам забил чуть ли не с первого класса. Сказал - "в субботу больше не пойду", и ни разу так и не пошел. Как ни странно, абсолютно все это приняли спокойно. Мать по субботам не работала тоже. Брат заводил пластинки с песенками и прыгал под них на кровати, мать ходила по дому в комбинации и собирала белье для стирки, в доме стоял такой особый запах детской, белья и расслабленности а я брала портфель и шла в школу, проклиная все на свете.
Сказать, что я тоже никуда не пойду, мне просто никогда не приходило в голову. Мне бы тоже не отказали, и школа бы, наверное, смолчала, раз смолчала с братом, но я знала, что должна ходить в школу - и смиренно ходила, не пытаясь увильнуть.
Так или иначе, блины были именно по воскресеньям. Мать пекла их на кривой алюминиевой сковороде, и у нее, как ни странно, все получалось. Сама я научилась их печь только тогда, когда появились в продаже чугуний и тефлон.
Она пекла, а брат совершал заходы на кухню и умильно смотрел на растущую горку блинов. Ни одного не брал, говорил, что нечего дразниться, блины - дело серьезное, есть их надо основательно, без пауз на ожидание того, когда испечется следующий блин.
Мне такой подход был чужд. Я хватала три-четыре блина с пылу-жару, ела их с маслом, наедалась и теряла к ним интерес.
Мать звала брата тогда, когда стопка блинов достигала сантиметров 20 в высоту. Он приходил, критиковал недостаточное количество блинов, и садился их есть. Съедал все. :))
Сейчас я пеку блины редко и понемногу - их некому есть. Мне не хватает брата - чтобы он зашел на кухню и сказал свое коронное "Блины, говоришь?"
А еще он научил меня поливать пельмени уксусом. Пельмени, в отличие от блинов, делались редко - мяса-то на них не было. Зато была забегаловка под названием "Пельменная". Пельмени там выливали в тарелки, они были разваренные, в лохмотьях теста, но, как ни странно, вкусные. А может, просто мы тогда были молодые и голодные, не знаю.
И вот мы однажды зашли туда вместе, и он остановил меня, когда я хотела взять к ним сметану. "С ума сошла", сказал он. "Только уксус. И масло".
Я пришла в ужас, я вообще не знала, что уксус можно добавлять в еду помимо консервирования. Но он меня уговорил. С тех пор я ем пельмени с уксусом. И маслом.
Еще я часто вспомнаю один особенный материнский взгляд. Этот взгляд появлялся у нее, в основном, во время неприятных разговоров о том, как неправильно я живу. Она переставала смотреть на меня, как бы застывала на мгновение, глаза у нее светлели и становились... не знаю, как точее это описать. Становились как бы стеклянными. На несколько мгновений, не больше. Я всегда думала, что этот взгляд означает только то, что она очень сердита на меня, настолько, что не хочет на меня больше смотреть.
И только относительно недавно я поняла истинное значение этого взгляда. Это случилось во время довольно интимного разговора, при котором я присутствовала, но явно была лишней. Мать начала говорить о чем-то, что было мне очень знакомо. И вдруг вот так же застыла на миг, отвела взгляд... И меня вдруг как стукнуло озарением. В этот момент она безбожно, совершенно бессовестно врала. Я, естественно, не подала и виду, но прозрение было потрясающим.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне и смешно, и горько. Если бы я поняла это раньше... Она была отчаянная врунишка. Она этим гордилась - приходила с занятий с психологом и хвасталась: "Мне удалось опять обмануть психологиню. А ей и в голову не пришло!"
И все эти ее поучения типа "Ты такая плохая, такая ужасная, я делаю так-то, и всегда делала так, а ты, а ты..." Я воспринимала их буквально. Я чувствовала, что я отвратительна, никудышна, недостойна своих родителей, но измениться не в силах и лучше бы мне умереть маленькой. А всего-то навсего надо было заржать и сказать "Мамуля, перестань вешать мне на уши лапшу. Я знаю, что ты врешь". Но я была слишком глупой, слишком послушной, слишком усердной, а эти качества очень мешают жить.
Родители не обязаны быть идеальными. Они могут врать, выпивать, хвастаться и обладать прочими пороками, коих немало у человечества. И детям было бы гораздо проще принять все эти не такие уж страшные, и иногда даже смешные пороки, если бы родители не требовали так рьяно признания своей идеальности.
"Папа никогда не врет. Не смей так больше говорить, иначе я тебя разлюблю. Папа всегда говорит только правду. Это ты врешь, потому что ты нечестный мальчик".
Мальчик вырастает честным, а потом осознаёт, что папа-то врал всю жизнь, и куда больше и страшней, чем тот мальчик в свои пять лет. Папа хряпается с пьедестала в грязь, и дай бог, чтобы он успел прожить достаточно долго, чтобы мальчик сумел его понять, простить, собрать осколки, склеить и поставить - не на пьедестал, нет. Рядом с собой и чуть пониже, чтобы можно было потрепать ласково папину голову, грешную, но любимую.
Мать обычно пекла блины по воскресеньям. В субботу я была в школе (о пятидневке тогда и мечтать в голову не приходило). Брат, кстати, на школу по субботам забил чуть ли не с первого класса. Сказал - "в субботу больше не пойду", и ни разу так и не пошел. Как ни странно, абсолютно все это приняли спокойно. Мать по субботам не работала тоже. Брат заводил пластинки с песенками и прыгал под них на кровати, мать ходила по дому в комбинации и собирала белье для стирки, в доме стоял такой особый запах детской, белья и расслабленности а я брала портфель и шла в школу, проклиная все на свете.
Сказать, что я тоже никуда не пойду, мне просто никогда не приходило в голову. Мне бы тоже не отказали, и школа бы, наверное, смолчала, раз смолчала с братом, но я знала, что должна ходить в школу - и смиренно ходила, не пытаясь увильнуть.
Так или иначе, блины были именно по воскресеньям. Мать пекла их на кривой алюминиевой сковороде, и у нее, как ни странно, все получалось. Сама я научилась их печь только тогда, когда появились в продаже чугуний и тефлон.
Она пекла, а брат совершал заходы на кухню и умильно смотрел на растущую горку блинов. Ни одного не брал, говорил, что нечего дразниться, блины - дело серьезное, есть их надо основательно, без пауз на ожидание того, когда испечется следующий блин.
Мне такой подход был чужд. Я хватала три-четыре блина с пылу-жару, ела их с маслом, наедалась и теряла к ним интерес.
Мать звала брата тогда, когда стопка блинов достигала сантиметров 20 в высоту. Он приходил, критиковал недостаточное количество блинов, и садился их есть. Съедал все. :))
Сейчас я пеку блины редко и понемногу - их некому есть. Мне не хватает брата - чтобы он зашел на кухню и сказал свое коронное "Блины, говоришь?"
А еще он научил меня поливать пельмени уксусом. Пельмени, в отличие от блинов, делались редко - мяса-то на них не было. Зато была забегаловка под названием "Пельменная". Пельмени там выливали в тарелки, они были разваренные, в лохмотьях теста, но, как ни странно, вкусные. А может, просто мы тогда были молодые и голодные, не знаю.
И вот мы однажды зашли туда вместе, и он остановил меня, когда я хотела взять к ним сметану. "С ума сошла", сказал он. "Только уксус. И масло".
Я пришла в ужас, я вообще не знала, что уксус можно добавлять в еду помимо консервирования. Но он меня уговорил. С тех пор я ем пельмени с уксусом. И маслом.
Еще я часто вспомнаю один особенный материнский взгляд. Этот взгляд появлялся у нее, в основном, во время неприятных разговоров о том, как неправильно я живу. Она переставала смотреть на меня, как бы застывала на мгновение, глаза у нее светлели и становились... не знаю, как точее это описать. Становились как бы стеклянными. На несколько мгновений, не больше. Я всегда думала, что этот взгляд означает только то, что она очень сердита на меня, настолько, что не хочет на меня больше смотреть.
И только относительно недавно я поняла истинное значение этого взгляда. Это случилось во время довольно интимного разговора, при котором я присутствовала, но явно была лишней. Мать начала говорить о чем-то, что было мне очень знакомо. И вдруг вот так же застыла на миг, отвела взгляд... И меня вдруг как стукнуло озарением. В этот момент она безбожно, совершенно бессовестно врала. Я, естественно, не подала и виду, но прозрение было потрясающим.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне и смешно, и горько. Если бы я поняла это раньше... Она была отчаянная врунишка. Она этим гордилась - приходила с занятий с психологом и хвасталась: "Мне удалось опять обмануть психологиню. А ей и в голову не пришло!"
И все эти ее поучения типа "Ты такая плохая, такая ужасная, я делаю так-то, и всегда делала так, а ты, а ты..." Я воспринимала их буквально. Я чувствовала, что я отвратительна, никудышна, недостойна своих родителей, но измениться не в силах и лучше бы мне умереть маленькой. А всего-то навсего надо было заржать и сказать "Мамуля, перестань вешать мне на уши лапшу. Я знаю, что ты врешь". Но я была слишком глупой, слишком послушной, слишком усердной, а эти качества очень мешают жить.
Родители не обязаны быть идеальными. Они могут врать, выпивать, хвастаться и обладать прочими пороками, коих немало у человечества. И детям было бы гораздо проще принять все эти не такие уж страшные, и иногда даже смешные пороки, если бы родители не требовали так рьяно признания своей идеальности.
"Папа никогда не врет. Не смей так больше говорить, иначе я тебя разлюблю. Папа всегда говорит только правду. Это ты врешь, потому что ты нечестный мальчик".
Мальчик вырастает честным, а потом осознаёт, что папа-то врал всю жизнь, и куда больше и страшней, чем тот мальчик в свои пять лет. Папа хряпается с пьедестала в грязь, и дай бог, чтобы он успел прожить достаточно долго, чтобы мальчик сумел его понять, простить, собрать осколки, склеить и поставить - не на пьедестал, нет. Рядом с собой и чуть пониже, чтобы можно было потрепать ласково папину голову, грешную, но любимую.
