(no subject)
Jun. 18th, 2007 09:55 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
polet_fantaziiЕще одна история из далекого прошлого, которое уже настолько далекое, что меня как будто больше и не касается вообще.
Я не люблю вспоминать свое первое замужество, раннее, глупое, неудачное, оставившее шрам на всю жизнь.
Но замужеству этому предшествовал период знакомства, и вот кое-что из этого периода мне вспомнить интересно.
Познакомилась я со своим будущим мужем при вполне пикантных обстоятельствах.
Я, зеленая выпускница средней школы, расположенной в населенном пункте, по сравнению с которым Мухосранск и Бабруйск сияют столичным блеском, прошла, при отсутствии блата и при наличии специфической фамилиии, конкурс в неплохой, котирующийся в истинных столицах, мединститут. Чего мне это стоило - разговор особый, может, потом и расскажу, но не сегодня.
И после того, как я нашла эту самую свою ущербную в плане пятого пункта фамилию в вожделенном списке зачисленных, мне, естественно, вышло предписание ехать с прочими счастливыми абитуриентами в совхоз, на уборку картошки.
В тот же совхоз поехал и мой будущий муж, который поступил в институт в то же время, правда, не после школы, а после успешного прохождения рядов Советской армии (я правильно это называю, а?) и после звездного краснодипломного окончания одного из дальневосточных медучилищ, не по медсестринскому, а по фельдшерскому уровню. То есть, вполне себе образованный и самостоятельный был товарищ, на девять лет старше меня.
Мне, естественно, вкупе с прочими салагами со школьной скамьи, была уготована банальная роль младшего картошкокопателя. Каждое утро, после стандартного завтрака кашей с хлебом и жидким чаем, я взбиралась в кузов старенького ЗИЛа, который доставлял меня и моих подруг прямиком к длинным картофельным рядкам совхоза Переяславского Хабаровского края. У меня были резиновые сапоги, нитяные перчатки, ведро и - если кто помнит такое название - цапка для выкапывания картофельных клубней из глинистой волглой земли.
Положение моего будущего мужа существенно отличалось от моего.
Как краснодипломник, он мог вообще не ехать в совхоз, а отделаться халявной покраской институтских стен, не покидая при этом города со всем его комфортом, без нужды есть рисовую кашу три раза в день и пользоваться туалетом системы "очко".
Однако же в совхоз он поехал, но, естественно, не рядовым, а, как человек, имеющий готовую и уважаемую специальность, фельдшером, то есть, человеком, вполне способным врачевать отлученные от маминой титьки/заботы/кухни абитуриентские тела.
Я была интеллигентной девочкой из докторской семьи. Я мыла руки чаще, чем кто-нибудь еще в радиусе трех километров от меня. Я не смела откусить от немытого яблока. Я брезговала отхлебнуть из чашки после ближайшей подруги. Стоит ли удивляться факту, что именно меня, и никого более, после пары недель пребывания в совхозе, прихватил профузный понос?
У меня поднялась температура, началась рвота, и, что было совершенно ужасно, я должна была постоянно находиться в радиусе не более ста метров от свежеоструганной будочки с заглавными буквам "М" и "Ж" над входом.
У меня постоянно и непереносимо болел живот, и после того, как одиннадцать девочек убили вечер на то, чтобы найти либо протухший продукт, либо дохлую крысу под двенадцатью кроватями, я, точно знавшая, что служит источником сероводородного запаха в комнате, преодолела стеснение и пошла в медпункт.
Высокий худой блондинистый фельдшер выписал мне освобождение от работы (уже за одно это я, ненавидевшая идею крепостного труда, готова была... ну, не знаю, на что... на многое, наверное), заварил для меня в чашечке желтый раствор фурацилина с тем же энтузиазмом, с которым некоторые джентельмены заваривают для дамы кофе по экзотическому рецепту и объяснил, чем обусловлен мой жуткий понос и как он собирается меня от него лечить.
Вскоре после этого выяснилось, что поносников в лагере много, что ему требуется помощь, поскольку каждая таблетка фурацилина настолько тверда, что ее не разбить без помощи молотка, а ему, помимо махания молотком, надо еще нарезать куски марли на окна, полоски бумаги от мух, бланки для рецептов, опять же...
Я взялась за дело с энтузиазмом.
В этом месте, наверное, надо сделать лирическое отступление и напомнить читателям, что я росла в семье врача.
Подробности жизни типа жидкого стула или излишне обильных месячных обсуждались обычно за утренним чаем и никаких неприятных эмоций не вызывали. Медики есть медики, специфика жизни, и ничего тут не поделаешь.
В общем, искреннее сочувствие к моему поносу вызвало у меня чувство душевной близости. Поцеловались мы где-то на третий день знакомства, и это было совершенно естественно. Человек, который искренне радуется тому, что вчера ты сбегала в сортир не пятнадцать, а только девять раз за день, становится близким по не вполне понятным, но естественным причинам.
А еще через пару дней на совхоз и нa лагерь спустились холода.
Понос мой был уже излечен, и всего лишь через день мне надлежало вернуться к картофельному рядку, от которого мне больше нечем было отвертеться.
Однако в связи с наступающими холодами начальство, опасаясь того, что к поноcу добавятся простуды, распорядилось выдать всем по запасному одеялу.
Раздачей одеял распоряжался, естественно, медпункт.
Вместо одного дополнительного одеяла я получила, на глазах у удивленной публики, три. Ночной холод мне, совершенно очевидно, не грозил.
И тут произошло интересное.
Моя соседка Леночка, худенькая гибкая шатенка с симпатичной лисьей мордочкой, с приятным происхождением из семьи начальника районного горисполкома, внезапно заинтересовалась моим, возникшим неведомо откуда, преимуществом. Лично ей одеял выдали ровно вдвое меньше, чем мне, хотя по логике вещей все должно было быть в аккурат наоборот.
Леночка занимала койку рядом с моей. Наши отношения с ней являли пример чистой, незамутненной классовой борьбы. Она относилась к классу имущих и имеющих, и даже вопрос о том, поступит ли она в институт, для ее семьи не существовал. Не знаю, почему она вообще поехала на картошку - возможно, ей просто захотелось вдохнуть свободы.
Меня она открыто презирала - за дешевые некрасивые вещи из обычного магазина, за то, что мать, когда навещает меня, привозит то, что можно купить в обычном гастрономе (прервала мои попытки поделиться однажды то ли яблочком, то ли печеньем - я такого не ем)
Я ее, естественно, сильно невзлюбила в ответ. Была в этой нелюбви, конечно, и доля зависти (а кто бы не позавидовал в семнадцать лет? Вы бы не позавидовали? Ну, значит, вы сильно лучше меня), и обиды - очень уж неравными были у нас с ней исходные условия. Впрочем, открытых конфликтов не возникало, после того, как точки над "й" в нашем отношении друг к другу были поставлены, мы избегали обращаться друг к другу напрямую.
И вот мой новоиспеченный сердечный друг выдал ей одеяло и отвернулся от нее к следующей по очереди.
Леночка сморщила нос и произнесла тихо, но внятно - так, что слышно было даже во всех углах нашего обширного барака: "Ах... Я так плохо себя чувствую... У меня такие боли в груди... Я просто боюсь за то, что со мной может быть! Послушайте меня заодно, раз уж вы все равно тут!"
И с этими словами она повернулась к молодому человеку, который поцеловал меня только позавчера - она знала об этом! - и задрала свою иящную рубашечку, заголилась, и обнажила, не дожидаясь ответа, свои упругие, острые, нежно-розовые девичьи груди.
Она, черт возьми, была хороша, и знала об этом. Высокая, худенькая, с осиной талией, с этой аккуратной точеной грудкой, на которой розовыми кнопками горели девственные соски, с крупными, но бледными веснушками на остреньком носу, с большими серыми глазами...
"Ах!", - Сказала она. "Вот послушайте меня, пожалуйста, и пощупайте вот здесь, как вы, доктора, это делаете обычно".
Я застыла и не могла отвести от нее взгляда. Меня пригвоздил к месту даже не столько сам поступок, неслыханный при моем провинциальном воспитании, а выражение ее глаз. Они сверкали. Она была уверена, что это - ее триумф. Что она ставит этим жестом все на свои места, что теперь-то будет ясно, кто чего стоит, и кому чего полагается. Впрочем, застыла не только я - все замерли и боялись пошевелиться. возникла, как ни банально это звучит, настоящая немая сцена.
Коля - так звали фельдшера - приспустил очки с носа чуть пониже и сказал тоном ласково-равнодушным, отстраненным: "Подождите секундочку. Я вас сейчас послушаю. Вот, не бойтесь, стетоскоп холодный. Вдох. Выдох. Вдох. Глубже. Не дышите. Дышите. Не дышите. Отлично! Все понятно. Меньше лежать на боку, больше двигатьться. Не ленитесь, не симулируйте, ходите, работайте, как все, и все будет в порядке". После этого он повернулся ко мне и сказал нежно, ну так нежно, как никто раньше - "В семь, да? Я тебя жду! Не замерзнешь теперь?"
И вышел.
Леночка не успела отреагировать, и так и осталась сидеть с голой грудью на сереньком казенном одеяле.
И вот в тот момент я решила, что выйду за него замуж. И вышла, да. Глупое было решение, ретроспективно говоря. Много чего было у нас совершенно несовместимого, слишком много, не очень-то подходили мы друг другу.
Но вот эта его готовность принять меня в минуту телесной слабости и некрасивости, да еще вот эта декларация физической верности перед лицом стайки жадно ловящих каждое слово девчонок...
Вот ей бо, хотите, смейтесь, хотите - нет. Не очень он оказался хорош в последующей жизни, и память оставил по себе недобрую, но вот за эти отдельные качества я бы и сейчас замуж вышла, почти не раздумывая, уж настолько редко они встречаются в жизни. За то и помню. А Леночка эта на одной только моей памяти в институтские времена три раза замужем была, и все неудачно. Хороша была, богата, со связями, а все не складывалось у ней. Не там надо было счастья искать, где ей думалось. Я это и про себя могу тоже сказать, сама слишком поздно разобралась, что к чему.
А мораль из этой рассказки я-таки выкинуть не могу, как бы убого она ни звучала.
Не надо завидовать и не надо желать чужого, добра с того не будет. И нового-то ничего в этой морали нет, и в зубах у всех она навязла давно, а вот поди ж ты, попробуй по этой морали жить, особенно в молодости. Все знают, а выходит не у всех. И у меня не сразу вышло, не подумайте, что я вся в белом из себя.
В общем, дай вам всем Бог своего. Такого родного, милого, любимого, чтобы и в горе, и в радости, и в красоте, и в безобразии, и в богатстве, и в бедности, и пока сама смерть не разлучит, а до тех пор - любите и будьте счастливы, нeсмотря на завистливые взгляды других. Амен.
Я не люблю вспоминать свое первое замужество, раннее, глупое, неудачное, оставившее шрам на всю жизнь.
Но замужеству этому предшествовал период знакомства, и вот кое-что из этого периода мне вспомнить интересно.
Познакомилась я со своим будущим мужем при вполне пикантных обстоятельствах.
Я, зеленая выпускница средней школы, расположенной в населенном пункте, по сравнению с которым Мухосранск и Бабруйск сияют столичным блеском, прошла, при отсутствии блата и при наличии специфической фамилиии, конкурс в неплохой, котирующийся в истинных столицах, мединститут. Чего мне это стоило - разговор особый, может, потом и расскажу, но не сегодня.
И после того, как я нашла эту самую свою ущербную в плане пятого пункта фамилию в вожделенном списке зачисленных, мне, естественно, вышло предписание ехать с прочими счастливыми абитуриентами в совхоз, на уборку картошки.
В тот же совхоз поехал и мой будущий муж, который поступил в институт в то же время, правда, не после школы, а после успешного прохождения рядов Советской армии (я правильно это называю, а?) и после звездного краснодипломного окончания одного из дальневосточных медучилищ, не по медсестринскому, а по фельдшерскому уровню. То есть, вполне себе образованный и самостоятельный был товарищ, на девять лет старше меня.
Мне, естественно, вкупе с прочими салагами со школьной скамьи, была уготована банальная роль младшего картошкокопателя. Каждое утро, после стандартного завтрака кашей с хлебом и жидким чаем, я взбиралась в кузов старенького ЗИЛа, который доставлял меня и моих подруг прямиком к длинным картофельным рядкам совхоза Переяславского Хабаровского края. У меня были резиновые сапоги, нитяные перчатки, ведро и - если кто помнит такое название - цапка для выкапывания картофельных клубней из глинистой волглой земли.
Положение моего будущего мужа существенно отличалось от моего.
Как краснодипломник, он мог вообще не ехать в совхоз, а отделаться халявной покраской институтских стен, не покидая при этом города со всем его комфортом, без нужды есть рисовую кашу три раза в день и пользоваться туалетом системы "очко".
Однако же в совхоз он поехал, но, естественно, не рядовым, а, как человек, имеющий готовую и уважаемую специальность, фельдшером, то есть, человеком, вполне способным врачевать отлученные от маминой титьки/заботы/кухни абитуриентские тела.
Я была интеллигентной девочкой из докторской семьи. Я мыла руки чаще, чем кто-нибудь еще в радиусе трех километров от меня. Я не смела откусить от немытого яблока. Я брезговала отхлебнуть из чашки после ближайшей подруги. Стоит ли удивляться факту, что именно меня, и никого более, после пары недель пребывания в совхозе, прихватил профузный понос?
У меня поднялась температура, началась рвота, и, что было совершенно ужасно, я должна была постоянно находиться в радиусе не более ста метров от свежеоструганной будочки с заглавными буквам "М" и "Ж" над входом.
У меня постоянно и непереносимо болел живот, и после того, как одиннадцать девочек убили вечер на то, чтобы найти либо протухший продукт, либо дохлую крысу под двенадцатью кроватями, я, точно знавшая, что служит источником сероводородного запаха в комнате, преодолела стеснение и пошла в медпункт.
Высокий худой блондинистый фельдшер выписал мне освобождение от работы (уже за одно это я, ненавидевшая идею крепостного труда, готова была... ну, не знаю, на что... на многое, наверное), заварил для меня в чашечке желтый раствор фурацилина с тем же энтузиазмом, с которым некоторые джентельмены заваривают для дамы кофе по экзотическому рецепту и объяснил, чем обусловлен мой жуткий понос и как он собирается меня от него лечить.
Вскоре после этого выяснилось, что поносников в лагере много, что ему требуется помощь, поскольку каждая таблетка фурацилина настолько тверда, что ее не разбить без помощи молотка, а ему, помимо махания молотком, надо еще нарезать куски марли на окна, полоски бумаги от мух, бланки для рецептов, опять же...
Я взялась за дело с энтузиазмом.
В этом месте, наверное, надо сделать лирическое отступление и напомнить читателям, что я росла в семье врача.
Подробности жизни типа жидкого стула или излишне обильных месячных обсуждались обычно за утренним чаем и никаких неприятных эмоций не вызывали. Медики есть медики, специфика жизни, и ничего тут не поделаешь.
В общем, искреннее сочувствие к моему поносу вызвало у меня чувство душевной близости. Поцеловались мы где-то на третий день знакомства, и это было совершенно естественно. Человек, который искренне радуется тому, что вчера ты сбегала в сортир не пятнадцать, а только девять раз за день, становится близким по не вполне понятным, но естественным причинам.
А еще через пару дней на совхоз и нa лагерь спустились холода.
Понос мой был уже излечен, и всего лишь через день мне надлежало вернуться к картофельному рядку, от которого мне больше нечем было отвертеться.
Однако в связи с наступающими холодами начальство, опасаясь того, что к поноcу добавятся простуды, распорядилось выдать всем по запасному одеялу.
Раздачей одеял распоряжался, естественно, медпункт.
Вместо одного дополнительного одеяла я получила, на глазах у удивленной публики, три. Ночной холод мне, совершенно очевидно, не грозил.
И тут произошло интересное.
Моя соседка Леночка, худенькая гибкая шатенка с симпатичной лисьей мордочкой, с приятным происхождением из семьи начальника районного горисполкома, внезапно заинтересовалась моим, возникшим неведомо откуда, преимуществом. Лично ей одеял выдали ровно вдвое меньше, чем мне, хотя по логике вещей все должно было быть в аккурат наоборот.
Леночка занимала койку рядом с моей. Наши отношения с ней являли пример чистой, незамутненной классовой борьбы. Она относилась к классу имущих и имеющих, и даже вопрос о том, поступит ли она в институт, для ее семьи не существовал. Не знаю, почему она вообще поехала на картошку - возможно, ей просто захотелось вдохнуть свободы.
Меня она открыто презирала - за дешевые некрасивые вещи из обычного магазина, за то, что мать, когда навещает меня, привозит то, что можно купить в обычном гастрономе (прервала мои попытки поделиться однажды то ли яблочком, то ли печеньем - я такого не ем)
Я ее, естественно, сильно невзлюбила в ответ. Была в этой нелюбви, конечно, и доля зависти (а кто бы не позавидовал в семнадцать лет? Вы бы не позавидовали? Ну, значит, вы сильно лучше меня), и обиды - очень уж неравными были у нас с ней исходные условия. Впрочем, открытых конфликтов не возникало, после того, как точки над "й" в нашем отношении друг к другу были поставлены, мы избегали обращаться друг к другу напрямую.
И вот мой новоиспеченный сердечный друг выдал ей одеяло и отвернулся от нее к следующей по очереди.
Леночка сморщила нос и произнесла тихо, но внятно - так, что слышно было даже во всех углах нашего обширного барака: "Ах... Я так плохо себя чувствую... У меня такие боли в груди... Я просто боюсь за то, что со мной может быть! Послушайте меня заодно, раз уж вы все равно тут!"
И с этими словами она повернулась к молодому человеку, который поцеловал меня только позавчера - она знала об этом! - и задрала свою иящную рубашечку, заголилась, и обнажила, не дожидаясь ответа, свои упругие, острые, нежно-розовые девичьи груди.
Она, черт возьми, была хороша, и знала об этом. Высокая, худенькая, с осиной талией, с этой аккуратной точеной грудкой, на которой розовыми кнопками горели девственные соски, с крупными, но бледными веснушками на остреньком носу, с большими серыми глазами...
"Ах!", - Сказала она. "Вот послушайте меня, пожалуйста, и пощупайте вот здесь, как вы, доктора, это делаете обычно".
Я застыла и не могла отвести от нее взгляда. Меня пригвоздил к месту даже не столько сам поступок, неслыханный при моем провинциальном воспитании, а выражение ее глаз. Они сверкали. Она была уверена, что это - ее триумф. Что она ставит этим жестом все на свои места, что теперь-то будет ясно, кто чего стоит, и кому чего полагается. Впрочем, застыла не только я - все замерли и боялись пошевелиться. возникла, как ни банально это звучит, настоящая немая сцена.
Коля - так звали фельдшера - приспустил очки с носа чуть пониже и сказал тоном ласково-равнодушным, отстраненным: "Подождите секундочку. Я вас сейчас послушаю. Вот, не бойтесь, стетоскоп холодный. Вдох. Выдох. Вдох. Глубже. Не дышите. Дышите. Не дышите. Отлично! Все понятно. Меньше лежать на боку, больше двигатьться. Не ленитесь, не симулируйте, ходите, работайте, как все, и все будет в порядке". После этого он повернулся ко мне и сказал нежно, ну так нежно, как никто раньше - "В семь, да? Я тебя жду! Не замерзнешь теперь?"
И вышел.
Леночка не успела отреагировать, и так и осталась сидеть с голой грудью на сереньком казенном одеяле.
И вот в тот момент я решила, что выйду за него замуж. И вышла, да. Глупое было решение, ретроспективно говоря. Много чего было у нас совершенно несовместимого, слишком много, не очень-то подходили мы друг другу.
Но вот эта его готовность принять меня в минуту телесной слабости и некрасивости, да еще вот эта декларация физической верности перед лицом стайки жадно ловящих каждое слово девчонок...
Вот ей бо, хотите, смейтесь, хотите - нет. Не очень он оказался хорош в последующей жизни, и память оставил по себе недобрую, но вот за эти отдельные качества я бы и сейчас замуж вышла, почти не раздумывая, уж настолько редко они встречаются в жизни. За то и помню. А Леночка эта на одной только моей памяти в институтские времена три раза замужем была, и все неудачно. Хороша была, богата, со связями, а все не складывалось у ней. Не там надо было счастья искать, где ей думалось. Я это и про себя могу тоже сказать, сама слишком поздно разобралась, что к чему.
А мораль из этой рассказки я-таки выкинуть не могу, как бы убого она ни звучала.
Не надо завидовать и не надо желать чужого, добра с того не будет. И нового-то ничего в этой морали нет, и в зубах у всех она навязла давно, а вот поди ж ты, попробуй по этой морали жить, особенно в молодости. Все знают, а выходит не у всех. И у меня не сразу вышло, не подумайте, что я вся в белом из себя.
В общем, дай вам всем Бог своего. Такого родного, милого, любимого, чтобы и в горе, и в радости, и в красоте, и в безобразии, и в богатстве, и в бедности, и пока сама смерть не разлучит, а до тех пор - любите и будьте счастливы, нeсмотря на завистливые взгляды других. Амен.
