polet_fantazii (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
polet_fantazii) wrote2008-01-07 01:44 pm
polet_fantazii) wrote2008-01-07 01:44 pm
Новый год в селе Сметанкино
Дописала сказку.
Разобью на несколько постов, чтобы вошла.
14
Следующее утро выдалось мирным, но немного загадочным. Катя затопила печь - с каждым разом у нее получалось все лучше, все быстрее, и жарила на огромной тяжеленной сковороде оладушки. Оладушки выходили пышные и румяные, и щеки у Кати тоже румянились необычно, наверное, от печного жара, она встряхивала время от времени головой, сгоняя со лба непослушную челку, и взглядывала на Семена Семеныча блестящими влажными глазами. Семен Семен был благостен и неразговорчив, Леночка молча возила оладьи по блюдцу со сметаной и вареньем, любуясь разноцветными разводами. Марик едва поел и бросился к двери - "ЯпогуляюсКаринойхорошо?" - скороговоркой донеслось уже из-за порога, так, что родителям не досталось ни малейшего шанса хоть как-нибудь донести свою ответную реакцию до сына.
Катя вздохнула. "Началось... А я первый раз в двенадцать лет влюбилась..." Она сделала паузу, а затем, отставив тяжелую сковородку, совершенно внезапно обвила руками широкие плечи мужа. "Сенечка, а ты меня любишь?"
Нисколько не удивившись, Семен Семеныч усадил жену на колени, звонко чмокнул в щеку и сказал куда-то в пушистые Катины волосы - "Конечно люблю, милая".
Дом умиротворенно вздохнул. Какое счастье на свете может сравниться с тем, когда в родных стенах пахнет мирной счастливой любовью и свежеиспеченными оладушками?
Марик с Кариной стояли на том самом, вчерашнем мостике. Когда прикрываешь глаза ресницами на солнце, то в ресницах играет радуга. А когда стоишь к кому-то очень близко, то не видишь ничего, кроме этой радуги и ярких, чистых глаз, что напротив.
"У нас совсем особенное село", - говорила Карина. "Совсем не то, что обычная деревня. Оно волшебное. За каждым кустиком - свое волшебство. Вот увидишь". А Марик смотрел не отрываясь в высвеченные солнцем до самого донышка зеленые в рыжих ресницах, в которых запуталась радуга, глаза и думал, что самое большое волшебство в мире находится на расстоянии пяти сантиметров от его лица.
15
После завтрака Семен Семеныч подошел к подоконнику и осмотрел разложенные там для просушки невесомые новогодние гирлянды.
- А что, мать, ведь и времени до Нового года осталось всего ничего! - сказал он жене. -Пора и за елкой!
Он долго собирался, топал в сенях, укладывал в карманы веревку и приноравливал к поясу топор, но потом плюнул и пошел к соседям - попросить пилу и лыжи.
Снарядившись, наконец, он бодрым шагом отправился за дом, к лесу, туда, где высокие ели бросали на снег густые фиолетовые тени.
Впрочем, начинался лес мелко - с невысоких редких стволов ольхи и рябины, с кустов шиповника и высоких сухих дудок борщевика. Потом деревья становились выше и гуще, а еще после у подножия большого пологого холма лес разделялся - те деревья, которые имели хлопотную привычку сбрасывать с себя по осени красно-желтые листья, сбегали вниз, к речке, а ельник со своими колючими лапами гордо взбирался на холм.
Вверх, к верхушке холма и навострил свои лыжи Семен Семеныч.
Елочки в лесу были всякие разные. И высокие, такие, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку, и маленькие, по пояс. Но вот именно такой, какой хотелось Семен Семенычу как раз и не было - чтоб чуть повыше его, пушистенькая, ровненькая. Одни были выше, чем надо, другие - ниже, у третьих искривлялся ствол, у четвертых ветки были редковаты. Семен Семеныч скользил от деревца к деревцу и все никак не мог найти то, что ему нужно.
Вот уже прошел час, и другой, а Семен Семеныч все перебирался от дерева к дереву. Наконец почудилась ему в конце поляны елочка, такая, как искал. Он резво подбежал на лыжах, но, стоило ему подойти поближе, как красивое и стройное издалека, вблизи деревце оказалось кривым, с короткими ветками. Зато метрах в двухстах стояла другая - ровненькая на заглядение. Семен Семеныч направился к ней, но приблизился - и снова не то... Он оглянулся - и увидел еще одну зеленую красавицу, ниже по склону...
Направился к ней - вот незадача, опять привиделось издалека, ничего хорошего! Семен Семенычем овладел азарт, он голову каждый раз готов был дать на отсечение, что видит идеальное деревце, причем каждый раз не рядом, а почему-то вдалеке. Он кружил и кружил по склону, запутываясь в собственных следах, в сторонах света, в лесу. Но вот она, вот она, желанная елочка, совсем немного до нее, через десяток деревьев! Семен Семеныч направил лыжи под горку, к ней, заскользил, но склон оказался круче, чем он думал, даже ветер засвистел в ушах. Но тут откуда ни возьмись словно выпрыгнула на него из-под снега огромная коряга - ее было не видно издали - и он не успел притормозить, споткнулся и полетел кувырком в заснеженную лощину.
Сверху, с холма, высунулся из-за дерева и с любопытством смотрел на его падение маленький толстый Аука, леший-не леший, а дух лесной, в шубе из ежиного меха. За поясом сзади у него была заткнута медвежья лапа, огромная, тяжелая, казалось, что из-за нее Аука вот-вот упадет назад. Но падать он не собирался, а хлопнул радостно мохнатыми ладонями по коленям, залился-закашлялся сухим еле слышным смехом, глядя, как Семен Семеныч катится к самому дну лощины. потом Аука ослабил кушак, подпрыгнул несколько раз, сердито повел плечами. Лапа выскочила из-под кушака и упала на снег, он вспрыгнул на нее, кушак перебросил петлей через коготь, натянул, как вожжи, свистнул залихватски, и лапа помчала его, точно сани без лошади, по снегу меж деревьев в самую чащу, где стояла бревенчатая Аукина избушка, щели меж бревен которой были законопачены золотым переливчатым мхом.
Семен Семеныч лежал на снегу, распластавшись на спине. Глаза его были закрыты. Он приоткрыл их и увидел серое небо с накрененными лапами елей. Пошевелил руками, ногами - кажется, все на месте. Оперся на руки и сел. Огляделся по сторонам. Попробовал встать - острая боль пронзила ногу в области лодыжки. Сломал? Вывихнул? В конце концов встал, разомкнул замок крепления на лыже, что еще держалась на левой ноге, той, что болела. Левая лыжа была ему больше ни к чему, потому что правая, разломившись наискосок надвое, частично торчала из сугроба, а частично лежала метрах в тридцати от него, вместе с выпавшими пилой и перчатками. За воротник и в рукава набился колючий холодный снег.
"Да, брат", - обратился сам к себе наш герой. "Сходил, понимаешь ли, за елкой. Ой-ёй..."
Он аккуратно попробовал наступить не левую ногу - оказалось больно, но можно. "Ну, слава Богу!" - обрадовался он. "Значит, не сломал, подвернул просто".
И Семен Семеныч поковылял к склону. Склон был, как вы помните, довольно крут, он примерился, вздохнул, встал, словно в детстве, на четвереньки (так почему-то было проще взбираться на высокие лестницы) и начал пробираться ползком наверх.
Уже на середине склона он запыхался, вспотел. Снег проминался под ним, колени промокли и замерзли, а лоб был весь потный, жаркий. К вершине он совсем выбился из сил. С тоской поглядел на небо - оно темнело. Как выбираться из леса по темноте, по холоду, с больной ногой? Замерзнешь тут насмерть, и не найдет никто. Такие вот невеселые мысли бродили в голове Семена Семеныча. Он прислонился к огромной толстой ели - отдышаться. От ели пахло душистой смолой, хвоей, снегом и чем-то еще, знакомым, но неуловимо тонким, чем-то, воспоминание о чем крутилось где-то очень близко, но никак не давало себя поймать.
Он вдохнул этот запах грудью, потом вдохнул еще, и у него закружилась голова. Лес перед глазами заплясал, ветки завертелись в хороводе и расплылись. Он забыл, где находится, а потом услышал ласковый шепот. Женский. Шепот успокаивал, баюкал, утешал. Потом тот же голос, который шептал, задал Семену Семенычу пару вопросов, и ему показалось, что он видит спрашивающего - молодую девушку с голубыми огромными глазами, с густыми волосами, разделенными на ровный пробор, с толстой косой, уложенной поверх прибора. Девушка немного напомнила ему молодую Катю, непонятно чем, и Семен Семеныч улыбнулся и выложил ей все, как на духу, не слыша своего голоса - а может, ему только привиделось, что он рассказывает? Потому что он, похоже, и вправду спал - ему виделось жаркое лето, высокая трава с голубыми цветочками, зайчонок, который прядал ушами в кустах и испуганно косил на него влажным круглым глазом.
Он спал, прислонившись к толстому стволу со смолистой корой, и шапка во сне сползла у него с головы и смялась между стволом и затылком. На губах у него была сладкая улыбка, и он иногда причмокивал губами.
В это время от ствола отделилась еле видимая, прозрачная фигурка тоненькой девушки с роскошной косой, уложенной кольцом. Девушка хлопнула в ладоши, и вскоре откуда-то сверху к ней спустился огромный ворон с блестящими иссиня-черными крыльями. Девушка прошептала ему что-то, сложив ладони домиком у рта, а ворон слушал внимательно, склонив голову. Выслушав, он взмахнул крыльями с треском и взлетел над верхушками самых высоких елей. Девушка посмотрела ему из под руки вслед и вновь растаяла, растворившись в стволе.
История Белавы
Жила давным-давно в селе Полян девушка по имени Белава. Она и вправду была вся светлая, беленькая, и лицо, и волосы. А глаза синие, а губы розовые. Красавица, одним словом. И была она не только красива, но и добра, и ласкова. Родителям помогала, трудилась и во дворе, и в поле, и у печи, и все с песней, с улыбкой. Слова поперек от нее никто не слыхал.
И в том же селе жил парень Сокол, высокий, плечистый, с волнистым густым чубом. Днем работал, как все, а вечером выходил на улицу с губным гудком, заводил музыку, и собиралась вокруг него молодежь. Приглянулись друг другу Белава и Сокол и сговорились встречаться. Чтобы никто не увидел, встречались в лесу, в маленькой ложбине, под высокой елью. Полюбились оно друг другу весной, а к концу лета Сокол собирался заслать к родителям Белавы сватов. Да не судьба им вышла. Как-то раз, когда миловались они в лесу, шел мимо небольшой отряд древлян, злых людей, живущих в лесах. Не ладили поляне с древлянами. Поляне жили мирно и честно, одевались чисто, ели вкусно. Древляне же жили стаями, как волки, и то волки, наверное, были лучше, потому что разбивались хотя бы по весне на пары и жили семьями. Древляне же так и жили одной стаей весь год, не разбирая, кто где чей брат, отец или сестра; ели, что придется, были вечно грязны и несло от от них смрадом, от их грязных тел и гнилых зубов. Они не гнушались разбоем, и многие села полян превратились в золу и пепел от их бесправства.
Хотели Сокол с Белавой спрятаться, да было поздно. Приглянулась разбойникам Белава, и решили они забрать ее в свою стаю. Схватили за руки, за косу. Бросился Сокол защищать любимую, и зарубили его древляне на месте, так он и упал там, где стоял. Увидела Белава смерть милого и вырвалась из рук разбойников - откуда только силы взялись! Бросилась к нему, и тут один из древлян разозлился и забыл, что хотели они утащить красавицу в свою стаю и выпустил ей в догонку острую стрелу. Стрела вонзилась Белаве в спину и пригвоздила ее к той самой ели, под которой она встречалась с Соколом, невдалеке от его тела. Древляне после этого передрались по злобе и перебили друг друг друга, и вороны после этого долго растаскивали в стороны их гнилое мясо. Сокола родные оплакали и похоронили по-человечески, а тела Белавы не нашли – осталась только стрела с железным наконечником, что впилась в белую древесину высокой стройной ели, и по коре вокруг стрелы растеклось небольшое бурое пятно...
Решили сельчане, что Белава превратилась в дух дерева, и долго еще после этого ходили родные к той ели и вешали на ее ветви венки из цветов, а после девушки повадились бегать к ели, вплетать между иголок разноцветные ленты и просить помощи в несчастной любви или защиты от нежеланного брака...
Потом память о произошедшем потихоньку вытерлась, старая ель высохла, а из ее корней выросла другая, затем еще и еще, но ни венков, ни лент никто не вешал давно, и Семен Семеныч был, может, единственный человек, который впервые прислонился к дереву за последнюю тысячу лет.
Ворон, получивший напутствие от Духа ели, прилетел тем временем к огромному дубу, росшему в низине. Дуб был настолько широк, что, наверное, и три человека не смогли бы обхватить его. Корни его были засыпаны снегом, а в коре над снегом виднелась то ли расщелина, то ли нора. Ворон громко каркнул и стукнул несколько раз по коре клювом.
Расщелина была невелика, но в нее вполне мог бы протиснуться небольшой зверек, хоть мышь, хоть бурундук. Если бы он сделал это, то вскоре обнаружи бы, что расщелина превращается в ход, который расширяется понемногу, а потом выходит в довольно большое помещение, похожее на горницу.
В настоящий момент посередине горницы стоял стол, углы были обвешаны гнилушками, а на столе горели свечи, сделанные из воска диких пчел. На столе так же стоял дымящийся самовар, а за столом сидели два старичка-лесовичка, одетые во множество одежек. Части этих одежек топорщились и выбивались друг из-под друга, и оттого старички выглядели, словно круглые шишки с оттопыренными чешуйками.
Между ними на столе были выложены поочередно светлые и темные сухие листья, и старички играли на них, как на шахматной доске, в шашки шапочками от желудей.
На самом деле лесовики зимой обычно спят, но эти двое были так стары, что их одолела присущая сильно пожилым людям бессонница. Коротать зимние тоскливые месяцы лесовику, привыкшему к ярким краскам лета, к щебету птиц и жужжанию шмелей, невыносимо тоскливо, вот и повадились эти двое проводить зиму вместе - все веселее.
Услышав карканье ворона и стук, старички встрепенулись, и взглянули друг на друга. Один из них, Шишка, тот, что был с бородой подлиннее, откашлялся и произнес задумчиво: "Надо выйти, посмотреть, что там, что ли".
Второй, Желудь, чья борода была несолидно короткой и топорщилась во все стороны, тоже кашлянул и сказал: "Да, пожалуй. Выйдешь?"
Шишке явно не хотелось вставать с насиженного места, но нетерпеливый стук раздался еще раз, и он, кряхтя и постанывая, поднялся с чурбачка, на котором сидел, и направился к выходу. Желудь воспользовался моментом и, перед тем, как последовать за ним (любопытство в последний момент пересилило нежелание выходить на мороз), скинул пару темных желудевых крышечек на пол. Он не любил проигрывать в шашки.
"Значит, Аука напортачил опять?" - не столько спросил, сколько расстроенно произнес Шишка. "Все успокоиться не может". "А мы-то при чем?" - буркнул недовольный Желудь. "Мы вообще должны сладко спать сейчас, да видеть сны".
"Но ведь не спим же", - резонно ответил Шишка. "Мы бы, может, были и ни при чем, да Ель из лощины просила. А это давняя история, ей отказать я никак не могу". Старичок на минуту погрузился в воспоминания, глаза его блеснули ярким зеленым светом. Но вскоре он резко вернулся на землю реальности. "В общем, собирайся, Желудь, пойдем, побалакаем с Аукой".
Ворон ждал окончания разговора, склоняя голову то вправо, то влево.
Сборы у лесовиков были недолгими - по еще одной накидке, сотканой из пятидесяти слоев паутины, да пояса, да рукавицы.
Ворон оттопырил крылья в стороны, присел (современному человелу он напомнил бы в этот момент самолет перед посадкой), и старички взобрались ему на спину и зарылись, как могли, в жесткие перья, поближе к теплой коже. Усадив пассажиров, ворон взмыл вверх.
Если не знать, где и как искать избушку Ауки, то ни за что не найдешь. Она стоит в самой чаще леса, под горой, над ручьем. В ней печь, от печи труба, из трубы дым. На печи Аука спит, на ней же стоит внаклонку большой котел со снегом. Снег тает и стекает по желобу из избы в ручей. В самые холода есть у Ауки вода, и птицы слетаются к нему попить. В ясные дни избушка блестит на солнце золотом - золотой мох торчит из щелей между бревен, нити его сверкают. Но на избушку наведен морок - глаза отводить. Так просто ее не увидишь, даже если и близко подойдешь.
Но ни ворона, ни лесовиков морок смутить не мог. И вскоре птица спланировала прямо на лужйку перед домом.
Было уже почти темно, и избушка уже не блестела золотом, а казалась серой и неприметной. Однако над крышей вился дымой с горьким запахом хвои. Шишка поднял кулак и затарабанил в дверь. Ответа он не дождался. Тогда старичок начал пинать дверь ногой и закричал неожиданно громко: "Аука! Выходи! Не то весь дом разнесем!"
Ответом снова была тишина, но не тишина пустоты, а тишина живая, когда кожей чувствуешь, что кто-то притаился за дверью и стараеться не дышать, чтобы его не было слышно.
Шишка махнул рукой Желудю, мол, давай! И они набросились на дверь, будто выламывая ее.
"Ну-ну-ну!" - раздался из-за двери возмущенный голос, дверь распахнулась, и на пороге появился хозяин. Он сбросил свою ежиную шубу, и теперь его круглое брюсгко прикрывал нарядный, зеленый с золотом, кафтан. "Чего надо? Чего не спите?"
"А того и не спим, чтобы ты не баловал!" - насупившись, отвечал Шишка. "Зачем человека с пути сбил, в лощину завел? Ладно летом баловать, а зимой, по холоду? Или тебе надо, чтобы вся деревня сюда заявилась, да не как раньше, а с дымом, гарью, со звоном железным? Натворил? Пошли теперь выручать".
Аука закряхтел, однако лесовики выглядели грозно, и чуть увеличились в размере. Спорить не хотелось. Он накинул шубу, выставил на снег медвежью лапу. Лесовики поклонились ворону, тот важно каркнул, взмахнул крыльями и растворился в темноте.
Трое лесных жителей разместились на лапе, как на санях, Аука свистнул погонятельным свистом, и лапа поскользила быстро прочь со двора.
Семен Семеныч так и спал под елью, но губы его уже не были розовы, а побелели от холода.
"Эк... Еще немного - и пропал бы... А что он делал в лесу?"
"Елку искал", - ответил насупленный Аука.
"Елку... А тебе елки жалко стало? Не он первый, не он последний за елкой пришел. Давай быстро ему елку, да поехали, время не терпит".
Старший лесовик, Шишка, топнул, махнул рукавом над медвежьей лапой, и она превратилась в большие сани. На сани уложили Семен Семеныча, впрочем, он не был совсем неподвижен, а двигался, как в бреду, только не открывая глаз. Туда же, на сани, Аука уложил и стройную елочку, за которой гонялся целый день незадачливый отец семейства. Нашлось место и сломанной лыже, и прочему имуществу, разбросанному по снегу. Лесовики переглянусь и обратились к Ауке: "В лошадь обращаешься ты. Ты натворил - тебе и везти". Аука еще более помрачнел, но спорить не стал, ухнул, подпрыгнул вверх, перевернулся в удивительно изящном для его комплекции сальто и опустился на землю лошадкой бурого цвета с длинным хвостом, в зеленой с золотом сбруе. Лесовики вспрыгнули на запятки, и лошадка потащила сани по рыхлому снегу. На дуге из ниоткуда возникли колокольчики, которые начали вызванивать невесть откуда взявшуюся заморскую песню "Джингл белл".
Разобью на несколько постов, чтобы вошла.
14
Следующее утро выдалось мирным, но немного загадочным. Катя затопила печь - с каждым разом у нее получалось все лучше, все быстрее, и жарила на огромной тяжеленной сковороде оладушки. Оладушки выходили пышные и румяные, и щеки у Кати тоже румянились необычно, наверное, от печного жара, она встряхивала время от времени головой, сгоняя со лба непослушную челку, и взглядывала на Семена Семеныча блестящими влажными глазами. Семен Семен был благостен и неразговорчив, Леночка молча возила оладьи по блюдцу со сметаной и вареньем, любуясь разноцветными разводами. Марик едва поел и бросился к двери - "ЯпогуляюсКаринойхорошо?" - скороговоркой донеслось уже из-за порога, так, что родителям не досталось ни малейшего шанса хоть как-нибудь донести свою ответную реакцию до сына.
Катя вздохнула. "Началось... А я первый раз в двенадцать лет влюбилась..." Она сделала паузу, а затем, отставив тяжелую сковородку, совершенно внезапно обвила руками широкие плечи мужа. "Сенечка, а ты меня любишь?"
Нисколько не удивившись, Семен Семеныч усадил жену на колени, звонко чмокнул в щеку и сказал куда-то в пушистые Катины волосы - "Конечно люблю, милая".
Дом умиротворенно вздохнул. Какое счастье на свете может сравниться с тем, когда в родных стенах пахнет мирной счастливой любовью и свежеиспеченными оладушками?
Марик с Кариной стояли на том самом, вчерашнем мостике. Когда прикрываешь глаза ресницами на солнце, то в ресницах играет радуга. А когда стоишь к кому-то очень близко, то не видишь ничего, кроме этой радуги и ярких, чистых глаз, что напротив.
"У нас совсем особенное село", - говорила Карина. "Совсем не то, что обычная деревня. Оно волшебное. За каждым кустиком - свое волшебство. Вот увидишь". А Марик смотрел не отрываясь в высвеченные солнцем до самого донышка зеленые в рыжих ресницах, в которых запуталась радуга, глаза и думал, что самое большое волшебство в мире находится на расстоянии пяти сантиметров от его лица.
15
После завтрака Семен Семеныч подошел к подоконнику и осмотрел разложенные там для просушки невесомые новогодние гирлянды.
- А что, мать, ведь и времени до Нового года осталось всего ничего! - сказал он жене. -Пора и за елкой!
Он долго собирался, топал в сенях, укладывал в карманы веревку и приноравливал к поясу топор, но потом плюнул и пошел к соседям - попросить пилу и лыжи.
Снарядившись, наконец, он бодрым шагом отправился за дом, к лесу, туда, где высокие ели бросали на снег густые фиолетовые тени.
Впрочем, начинался лес мелко - с невысоких редких стволов ольхи и рябины, с кустов шиповника и высоких сухих дудок борщевика. Потом деревья становились выше и гуще, а еще после у подножия большого пологого холма лес разделялся - те деревья, которые имели хлопотную привычку сбрасывать с себя по осени красно-желтые листья, сбегали вниз, к речке, а ельник со своими колючими лапами гордо взбирался на холм.
Вверх, к верхушке холма и навострил свои лыжи Семен Семеныч.
Елочки в лесу были всякие разные. И высокие, такие, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку, и маленькие, по пояс. Но вот именно такой, какой хотелось Семен Семенычу как раз и не было - чтоб чуть повыше его, пушистенькая, ровненькая. Одни были выше, чем надо, другие - ниже, у третьих искривлялся ствол, у четвертых ветки были редковаты. Семен Семеныч скользил от деревца к деревцу и все никак не мог найти то, что ему нужно.
Вот уже прошел час, и другой, а Семен Семеныч все перебирался от дерева к дереву. Наконец почудилась ему в конце поляны елочка, такая, как искал. Он резво подбежал на лыжах, но, стоило ему подойти поближе, как красивое и стройное издалека, вблизи деревце оказалось кривым, с короткими ветками. Зато метрах в двухстах стояла другая - ровненькая на заглядение. Семен Семеныч направился к ней, но приблизился - и снова не то... Он оглянулся - и увидел еще одну зеленую красавицу, ниже по склону...
Направился к ней - вот незадача, опять привиделось издалека, ничего хорошего! Семен Семенычем овладел азарт, он голову каждый раз готов был дать на отсечение, что видит идеальное деревце, причем каждый раз не рядом, а почему-то вдалеке. Он кружил и кружил по склону, запутываясь в собственных следах, в сторонах света, в лесу. Но вот она, вот она, желанная елочка, совсем немного до нее, через десяток деревьев! Семен Семеныч направил лыжи под горку, к ней, заскользил, но склон оказался круче, чем он думал, даже ветер засвистел в ушах. Но тут откуда ни возьмись словно выпрыгнула на него из-под снега огромная коряга - ее было не видно издали - и он не успел притормозить, споткнулся и полетел кувырком в заснеженную лощину.
Сверху, с холма, высунулся из-за дерева и с любопытством смотрел на его падение маленький толстый Аука, леший-не леший, а дух лесной, в шубе из ежиного меха. За поясом сзади у него была заткнута медвежья лапа, огромная, тяжелая, казалось, что из-за нее Аука вот-вот упадет назад. Но падать он не собирался, а хлопнул радостно мохнатыми ладонями по коленям, залился-закашлялся сухим еле слышным смехом, глядя, как Семен Семеныч катится к самому дну лощины. потом Аука ослабил кушак, подпрыгнул несколько раз, сердито повел плечами. Лапа выскочила из-под кушака и упала на снег, он вспрыгнул на нее, кушак перебросил петлей через коготь, натянул, как вожжи, свистнул залихватски, и лапа помчала его, точно сани без лошади, по снегу меж деревьев в самую чащу, где стояла бревенчатая Аукина избушка, щели меж бревен которой были законопачены золотым переливчатым мхом.
Семен Семеныч лежал на снегу, распластавшись на спине. Глаза его были закрыты. Он приоткрыл их и увидел серое небо с накрененными лапами елей. Пошевелил руками, ногами - кажется, все на месте. Оперся на руки и сел. Огляделся по сторонам. Попробовал встать - острая боль пронзила ногу в области лодыжки. Сломал? Вывихнул? В конце концов встал, разомкнул замок крепления на лыже, что еще держалась на левой ноге, той, что болела. Левая лыжа была ему больше ни к чему, потому что правая, разломившись наискосок надвое, частично торчала из сугроба, а частично лежала метрах в тридцати от него, вместе с выпавшими пилой и перчатками. За воротник и в рукава набился колючий холодный снег.
"Да, брат", - обратился сам к себе наш герой. "Сходил, понимаешь ли, за елкой. Ой-ёй..."
Он аккуратно попробовал наступить не левую ногу - оказалось больно, но можно. "Ну, слава Богу!" - обрадовался он. "Значит, не сломал, подвернул просто".
И Семен Семеныч поковылял к склону. Склон был, как вы помните, довольно крут, он примерился, вздохнул, встал, словно в детстве, на четвереньки (так почему-то было проще взбираться на высокие лестницы) и начал пробираться ползком наверх.
Уже на середине склона он запыхался, вспотел. Снег проминался под ним, колени промокли и замерзли, а лоб был весь потный, жаркий. К вершине он совсем выбился из сил. С тоской поглядел на небо - оно темнело. Как выбираться из леса по темноте, по холоду, с больной ногой? Замерзнешь тут насмерть, и не найдет никто. Такие вот невеселые мысли бродили в голове Семена Семеныча. Он прислонился к огромной толстой ели - отдышаться. От ели пахло душистой смолой, хвоей, снегом и чем-то еще, знакомым, но неуловимо тонким, чем-то, воспоминание о чем крутилось где-то очень близко, но никак не давало себя поймать.
Он вдохнул этот запах грудью, потом вдохнул еще, и у него закружилась голова. Лес перед глазами заплясал, ветки завертелись в хороводе и расплылись. Он забыл, где находится, а потом услышал ласковый шепот. Женский. Шепот успокаивал, баюкал, утешал. Потом тот же голос, который шептал, задал Семену Семенычу пару вопросов, и ему показалось, что он видит спрашивающего - молодую девушку с голубыми огромными глазами, с густыми волосами, разделенными на ровный пробор, с толстой косой, уложенной поверх прибора. Девушка немного напомнила ему молодую Катю, непонятно чем, и Семен Семеныч улыбнулся и выложил ей все, как на духу, не слыша своего голоса - а может, ему только привиделось, что он рассказывает? Потому что он, похоже, и вправду спал - ему виделось жаркое лето, высокая трава с голубыми цветочками, зайчонок, который прядал ушами в кустах и испуганно косил на него влажным круглым глазом.
Он спал, прислонившись к толстому стволу со смолистой корой, и шапка во сне сползла у него с головы и смялась между стволом и затылком. На губах у него была сладкая улыбка, и он иногда причмокивал губами.
В это время от ствола отделилась еле видимая, прозрачная фигурка тоненькой девушки с роскошной косой, уложенной кольцом. Девушка хлопнула в ладоши, и вскоре откуда-то сверху к ней спустился огромный ворон с блестящими иссиня-черными крыльями. Девушка прошептала ему что-то, сложив ладони домиком у рта, а ворон слушал внимательно, склонив голову. Выслушав, он взмахнул крыльями с треском и взлетел над верхушками самых высоких елей. Девушка посмотрела ему из под руки вслед и вновь растаяла, растворившись в стволе.
История Белавы
Жила давным-давно в селе Полян девушка по имени Белава. Она и вправду была вся светлая, беленькая, и лицо, и волосы. А глаза синие, а губы розовые. Красавица, одним словом. И была она не только красива, но и добра, и ласкова. Родителям помогала, трудилась и во дворе, и в поле, и у печи, и все с песней, с улыбкой. Слова поперек от нее никто не слыхал.
И в том же селе жил парень Сокол, высокий, плечистый, с волнистым густым чубом. Днем работал, как все, а вечером выходил на улицу с губным гудком, заводил музыку, и собиралась вокруг него молодежь. Приглянулись друг другу Белава и Сокол и сговорились встречаться. Чтобы никто не увидел, встречались в лесу, в маленькой ложбине, под высокой елью. Полюбились оно друг другу весной, а к концу лета Сокол собирался заслать к родителям Белавы сватов. Да не судьба им вышла. Как-то раз, когда миловались они в лесу, шел мимо небольшой отряд древлян, злых людей, живущих в лесах. Не ладили поляне с древлянами. Поляне жили мирно и честно, одевались чисто, ели вкусно. Древляне же жили стаями, как волки, и то волки, наверное, были лучше, потому что разбивались хотя бы по весне на пары и жили семьями. Древляне же так и жили одной стаей весь год, не разбирая, кто где чей брат, отец или сестра; ели, что придется, были вечно грязны и несло от от них смрадом, от их грязных тел и гнилых зубов. Они не гнушались разбоем, и многие села полян превратились в золу и пепел от их бесправства.
Хотели Сокол с Белавой спрятаться, да было поздно. Приглянулась разбойникам Белава, и решили они забрать ее в свою стаю. Схватили за руки, за косу. Бросился Сокол защищать любимую, и зарубили его древляне на месте, так он и упал там, где стоял. Увидела Белава смерть милого и вырвалась из рук разбойников - откуда только силы взялись! Бросилась к нему, и тут один из древлян разозлился и забыл, что хотели они утащить красавицу в свою стаю и выпустил ей в догонку острую стрелу. Стрела вонзилась Белаве в спину и пригвоздила ее к той самой ели, под которой она встречалась с Соколом, невдалеке от его тела. Древляне после этого передрались по злобе и перебили друг друг друга, и вороны после этого долго растаскивали в стороны их гнилое мясо. Сокола родные оплакали и похоронили по-человечески, а тела Белавы не нашли – осталась только стрела с железным наконечником, что впилась в белую древесину высокой стройной ели, и по коре вокруг стрелы растеклось небольшое бурое пятно...
Решили сельчане, что Белава превратилась в дух дерева, и долго еще после этого ходили родные к той ели и вешали на ее ветви венки из цветов, а после девушки повадились бегать к ели, вплетать между иголок разноцветные ленты и просить помощи в несчастной любви или защиты от нежеланного брака...
Потом память о произошедшем потихоньку вытерлась, старая ель высохла, а из ее корней выросла другая, затем еще и еще, но ни венков, ни лент никто не вешал давно, и Семен Семеныч был, может, единственный человек, который впервые прислонился к дереву за последнюю тысячу лет.
Ворон, получивший напутствие от Духа ели, прилетел тем временем к огромному дубу, росшему в низине. Дуб был настолько широк, что, наверное, и три человека не смогли бы обхватить его. Корни его были засыпаны снегом, а в коре над снегом виднелась то ли расщелина, то ли нора. Ворон громко каркнул и стукнул несколько раз по коре клювом.
Расщелина была невелика, но в нее вполне мог бы протиснуться небольшой зверек, хоть мышь, хоть бурундук. Если бы он сделал это, то вскоре обнаружи бы, что расщелина превращается в ход, который расширяется понемногу, а потом выходит в довольно большое помещение, похожее на горницу.
В настоящий момент посередине горницы стоял стол, углы были обвешаны гнилушками, а на столе горели свечи, сделанные из воска диких пчел. На столе так же стоял дымящийся самовар, а за столом сидели два старичка-лесовичка, одетые во множество одежек. Части этих одежек топорщились и выбивались друг из-под друга, и оттого старички выглядели, словно круглые шишки с оттопыренными чешуйками.
Между ними на столе были выложены поочередно светлые и темные сухие листья, и старички играли на них, как на шахматной доске, в шашки шапочками от желудей.
На самом деле лесовики зимой обычно спят, но эти двое были так стары, что их одолела присущая сильно пожилым людям бессонница. Коротать зимние тоскливые месяцы лесовику, привыкшему к ярким краскам лета, к щебету птиц и жужжанию шмелей, невыносимо тоскливо, вот и повадились эти двое проводить зиму вместе - все веселее.
Услышав карканье ворона и стук, старички встрепенулись, и взглянули друг на друга. Один из них, Шишка, тот, что был с бородой подлиннее, откашлялся и произнес задумчиво: "Надо выйти, посмотреть, что там, что ли".
Второй, Желудь, чья борода была несолидно короткой и топорщилась во все стороны, тоже кашлянул и сказал: "Да, пожалуй. Выйдешь?"
Шишке явно не хотелось вставать с насиженного места, но нетерпеливый стук раздался еще раз, и он, кряхтя и постанывая, поднялся с чурбачка, на котором сидел, и направился к выходу. Желудь воспользовался моментом и, перед тем, как последовать за ним (любопытство в последний момент пересилило нежелание выходить на мороз), скинул пару темных желудевых крышечек на пол. Он не любил проигрывать в шашки.
"Значит, Аука напортачил опять?" - не столько спросил, сколько расстроенно произнес Шишка. "Все успокоиться не может". "А мы-то при чем?" - буркнул недовольный Желудь. "Мы вообще должны сладко спать сейчас, да видеть сны".
"Но ведь не спим же", - резонно ответил Шишка. "Мы бы, может, были и ни при чем, да Ель из лощины просила. А это давняя история, ей отказать я никак не могу". Старичок на минуту погрузился в воспоминания, глаза его блеснули ярким зеленым светом. Но вскоре он резко вернулся на землю реальности. "В общем, собирайся, Желудь, пойдем, побалакаем с Аукой".
Ворон ждал окончания разговора, склоняя голову то вправо, то влево.
Сборы у лесовиков были недолгими - по еще одной накидке, сотканой из пятидесяти слоев паутины, да пояса, да рукавицы.
Ворон оттопырил крылья в стороны, присел (современному человелу он напомнил бы в этот момент самолет перед посадкой), и старички взобрались ему на спину и зарылись, как могли, в жесткие перья, поближе к теплой коже. Усадив пассажиров, ворон взмыл вверх.
Если не знать, где и как искать избушку Ауки, то ни за что не найдешь. Она стоит в самой чаще леса, под горой, над ручьем. В ней печь, от печи труба, из трубы дым. На печи Аука спит, на ней же стоит внаклонку большой котел со снегом. Снег тает и стекает по желобу из избы в ручей. В самые холода есть у Ауки вода, и птицы слетаются к нему попить. В ясные дни избушка блестит на солнце золотом - золотой мох торчит из щелей между бревен, нити его сверкают. Но на избушку наведен морок - глаза отводить. Так просто ее не увидишь, даже если и близко подойдешь.
Но ни ворона, ни лесовиков морок смутить не мог. И вскоре птица спланировала прямо на лужйку перед домом.
Было уже почти темно, и избушка уже не блестела золотом, а казалась серой и неприметной. Однако над крышей вился дымой с горьким запахом хвои. Шишка поднял кулак и затарабанил в дверь. Ответа он не дождался. Тогда старичок начал пинать дверь ногой и закричал неожиданно громко: "Аука! Выходи! Не то весь дом разнесем!"
Ответом снова была тишина, но не тишина пустоты, а тишина живая, когда кожей чувствуешь, что кто-то притаился за дверью и стараеться не дышать, чтобы его не было слышно.
Шишка махнул рукой Желудю, мол, давай! И они набросились на дверь, будто выламывая ее.
"Ну-ну-ну!" - раздался из-за двери возмущенный голос, дверь распахнулась, и на пороге появился хозяин. Он сбросил свою ежиную шубу, и теперь его круглое брюсгко прикрывал нарядный, зеленый с золотом, кафтан. "Чего надо? Чего не спите?"
"А того и не спим, чтобы ты не баловал!" - насупившись, отвечал Шишка. "Зачем человека с пути сбил, в лощину завел? Ладно летом баловать, а зимой, по холоду? Или тебе надо, чтобы вся деревня сюда заявилась, да не как раньше, а с дымом, гарью, со звоном железным? Натворил? Пошли теперь выручать".
Аука закряхтел, однако лесовики выглядели грозно, и чуть увеличились в размере. Спорить не хотелось. Он накинул шубу, выставил на снег медвежью лапу. Лесовики поклонились ворону, тот важно каркнул, взмахнул крыльями и растворился в темноте.
Трое лесных жителей разместились на лапе, как на санях, Аука свистнул погонятельным свистом, и лапа поскользила быстро прочь со двора.
Семен Семеныч так и спал под елью, но губы его уже не были розовы, а побелели от холода.
"Эк... Еще немного - и пропал бы... А что он делал в лесу?"
"Елку искал", - ответил насупленный Аука.
"Елку... А тебе елки жалко стало? Не он первый, не он последний за елкой пришел. Давай быстро ему елку, да поехали, время не терпит".
Старший лесовик, Шишка, топнул, махнул рукавом над медвежьей лапой, и она превратилась в большие сани. На сани уложили Семен Семеныча, впрочем, он не был совсем неподвижен, а двигался, как в бреду, только не открывая глаз. Туда же, на сани, Аука уложил и стройную елочку, за которой гонялся целый день незадачливый отец семейства. Нашлось место и сломанной лыже, и прочему имуществу, разбросанному по снегу. Лесовики переглянусь и обратились к Ауке: "В лошадь обращаешься ты. Ты натворил - тебе и везти". Аука еще более помрачнел, но спорить не стал, ухнул, подпрыгнул вверх, перевернулся в удивительно изящном для его комплекции сальто и опустился на землю лошадкой бурого цвета с длинным хвостом, в зеленой с золотом сбруе. Лесовики вспрыгнули на запятки, и лошадка потащила сани по рыхлому снегу. На дуге из ниоткуда возникли колокольчики, которые начали вызванивать невесть откуда взявшуюся заморскую песню "Джингл белл".